Нащокина М. В.
Московская «Голубая роза» и крымский «Новый Кучук-Кой»
в книге: Русская усадьба. Сборник Общества изучения русской усадьбы (ОИРУ) Вып. 5 (21), 1999
версия для печати
первоисточник: http://www.archi.ru/publications/articles/nash_blue.htm
«И вот по мановенью мага
Волшебный мой распался сад,
И нет тебя, иссякла влага,
И снова в жилах треск цикад».
С.Я.Парнок
Развитие феномена русской усадьбы на протяжении XVIII - начала XX вв. проходило в постоянной и плодотворной взаимосвязи с Москвой и Петербургом — общенациональными культурными центрами Нового времени. Произнося слова «столицы» и «усадьбы», мы, фактически, обозначаем два основных полюса притяжения русской общественной элиты этого периода. Дополняя друг друга, они в целом составляли единый живой организм русской культуры, соединявшей многовековые традиции бьгго и уклада жизни с разнообразием меняющихся художественных предпочтений. Связь столиц и усадеб, главным образом, поддерживали просвещенные владельцы, переносившие в свои владения новшества искусств, идей, техники и создававшие в них маленькие островки столичной духовной жизни. Такие усадьбы появлялись на бескрайних просторах России на протяжении всего «золотого века» русской усадьбы — от времени Екатерины Великой до царствования последнего императора.
Ярким примером неразрывной культурной целостности столиц и усадеб может служить уникальный по своему замыслу ансамбль крымской усадьбы «Новый Кучук-Кой» (1902-1913 гг.), воплотивший художественные устремления известного московского объединения начала XX века «Голубая роза» — интереснейший памятник русского содово-паркового искусства эпохи модерна, непосредственно связанный с эстетикой символизма.
До сих пор этот усадебный комплекс 1900-1910-х годов мало известен. Несмотря на то, что его знают специалисты по нескольким описаниям в серьезных искусствоведческих трудах(1), его познание в основном, ограничивалось рамками биографий, создавших его художников - А-Т.Матвеева, П.В.Кузнецова, П.С-Уткина. Особое внимание уделялось скульптору Матвееву. Это справедливо, поскольку созданный им ансамбль парковых скульптур действительно «трудно поставить в ряд с чем-либо подобным или хотя бы выстроенным в другой художественной системе, но приближающимся по своему художественному значению к нему»(2). Однако, не до конца раскрытой остается многогранная знаковая сущность всего ансамбля в целом.
Наибольший вклад в этот аспект исследований был сделан известным исследовотелем Крыма А.А. Галиченко в 1993 г.(3) В ее труде, базирующемся на архивах Петербурга, Москвы и Симферополя, впервые было намечена фактологическоя канва развития усадьбы и дано ее семантическое истолкование. Мне с любезного разрешения Анны Абрамовны (за что приношу ей искреннюю благодарность) посчастливилось в 1994 г. познакомиться с ее изысканиями, а кроме того, удалось самой внимательно изучить усадьбу в натуре(4). Возникшие по этому поводу мысли и положены в основу статьи.
Земли Южного берега Крыма между Симеизом и Форосом стали широко осваиваться лишь в конце XIX - начале XX вв. — значительно позже знаменитых курортов вокруг Ялты — Гурзуфа, Мисхора, Алупки и некоторых других. Такая последовательность объяснялась прежде всего отдаленностью этой части побережья от Симферополя, связанного в 1870-х годах с материком железной дорогой, ставшей основным путем следования отдыхающих. Хотя еще в 1833 году была проложена
шоссейная дорога от Симферополя до Симеиза, а в 1848 — от Симеиза до Севастополя, только открытие железнодорожного сообщения придало развитию южнобережных курортов подлинно широкий масштаб.
В начале XX в. Симеиз и его окрестности переживали своеобразный расцвет. На земле обширного имения генерала СИ.Мальцова — самого крупного землевладельца в этом районе Южного берега — были разбиты виноградники и фруктовые сады, положено начало виноделию, а в 1900-1910 гг. стал активно строиться поселок «Новый Симеиз»(5). В его создании приняли участие такие известные зодчие как ялтинский архитектор Н.П.Краснов6 и московский архитектор П.П.Щекотов(7). Строились дачи, пансионаты, ванные заведения, купальни, разбивались новые сады и парки...
В этот период стали более привлекательны и земли за Симеизом (считая от Ялты), до того сравнительно мало освоенные усадебным и курортным строительством. Обширные здешние землевладения дробились на более мелкие, раскупоясь столичными предпринимателями, промышленниками, служащими, чиновниками... Имение петербургского торговца Растеряево оказалось разделено но три части. «Старый Кучук-Кой» приобрел молодой московский инженер В.С.Сергеев; собственно «Кучук-Кой» купила богатая и просвещенная представительница обширного купеческого клана Морозовых — А.Т.Корпова(8), жена известного историка, профессора Московского Университета Г.Ф.Карпова. Территория «Нового Кучук-Коя» в 1901 г. стала собственностью Якова Евгеньевича Жуковского (1857 - после 1926) - петербуржца, филолога по образованию, действительного статского советника, сотрудника Министерства финансов, дольнего родственника и глубокого почитателя М.А.Врубеля. Он и стал инициатором создания в своем имении нового усадебного ансамбля, воплотившего самые современные архитектурно-художественные идеи.
Ансамбль усадьбы складывался постепенно, вероятно без подробного предварительного проекта, но, благодаря участию подлинных единомышленников, вскоре обрел качество несомненного семантического и стилистического единства. Широкие строительные работы в усадьбе начались в 1905 г. Тогда был возведен и вчерне отделан главный дом, заложены основные планировочные компоненты парка. Имея, по-видимому, собственные представления об облике будущих построек имения, Я.Е-Жуковский сначала отказался от привлечения к проектированию архитектора-профессионала, доверив составление эскизов дома известному художнику-графику, иллюстратору художественных журналов В. Д Замирайло, возможно, рекомендованному МАВрубелем. (Оба художника работали над созданием живописного декоративного убранство Владимирского собора в Киеве). Скорее всего рекомендация касалась орнаментального дарования Замиройло, поскольку более никакие его архитектурные опыты неизвестны. Художник, действительно, сделал эскизы орнаментальных украшений для южной стены дома, рисунки цветных напольных бетонных покрытий перед всеми четырьмя фасадами, нарисовал орнамент керамического пола южной веранды (гак называемого «фарфорового пола»), то есть выполнил фрагментарные и сугубо декоративные работы. Тем не менее, его имя увековечено но закладной доске, сообщавшей, что дом был выстроен по рисунку В.Д. Замирайло и плану В.ССергеева — соседа Жуковского по Кучук-Кою.
Итак, архитектурные формы дома, основополагающий проект которого, скорее всего, был весьма приблизительным, явились результатом общих пожелали заказчика, отдельных декоративных идей Замирайло, практических соображений строителя здания В.С.Сергеева и мастерства рабочей строительной артели Ф.И.Морозова из Ялты. Кроме того, как выяснила А.А.Галиченко, при постройке дома Сергеев пользовался советами архитектора А.Н.Померанцева — крупного мастера московского модерна, создателя Верхних торговых рядов на Красной площади и сооружений Московской Окружной дороги. Впрочем, для облика здания они, скорее всего, большого значения не имели.
Все это в целом и определило своеобразие и стилистические особенности постройки, с одной стороны, далекой от реальной архитектурной практики модерна, с другой — базирующейся на его эстетике. Образ дома оказался близок к изображениям архитектуры в графике художников «Мира искусства» и «Золотого руна». Его композиция сочетала упрощенные мотивы, заимствованные из классического зодчества — фронтоны, ступенчатый аттик, портал с простыми функционально необходимыми элементами южного жилища — лестницами, навесами, верандами.
Начало следующему, наиболее интересному и значительному в художественном отношении этапу развития усадьбы, было положено в 1 907 году. После шумного успеха в Москве выставки нового объединения художников «Голубая роза» трое ее участников — П.С.Уткин, П.В.Кузнецов и А.Т.Матвеев(9) были приглашены Я.Е-Жуковским в его крымское имение. С лета 1907 г. началось подлинное художественное «обживание» усадьбы, формирование ее сложного символика-семантического замысла.
Стоит заметить, что из круга «голуборозовцев» — участников недавно прошедшей художественной выставки, в Кучук-Кой приехали давнишние друзья и земляки — Кузнецов, Уткин и Матвеев происходили из Саратова. Выглядит по-своему закономерным и тот факт, что коллекционера и поклонника М.А.Врубеля привлекло именно творчество «Голубой розы». Жуковского безусловно сближало с художниками совпадение избранных приоритетов в искусстве. Врубель уже тогда был непререкаемым кумиром московской художественной молодежи, «классиком современного искусства».(10) Однако, думается, что в основе возникшей между ними дружеской связи лежала и определенная мировоззренческая общность.
Живопись Врубеля привлекала современников не только изумительной игрой цвета, свободой крупного, лепящего форму мазка, красотой замыслов, но и особым мироощущением. По тонкому наблюдению Г. Ю. Стернина: «... с точки зрения символизма врубелевские произведения заключали в себе главное — они сохраняли вселенский масштаб этого мира, они приобщали зрителя к всеобъемлющему царству человеческого духа»." Захватывающее величие гения и таинства живой природы, бездны духовного падения и влекущая красота древних сказаний — весь этот особый мир, открытый Врубелем, был своего рода "умозрением в красках» начала XX в. Даже не будучи выражено словесно, оно создавало мощное поле духовного притяжения. Его центростремительная энергия объединила и насельников Кучук-Коя.
Камертоном нового декоративного оформления дома и парка, скорее всего, оставался хозяин, деливший с группой молодых художников радость свободного, спонтанного, одухотворенного дружбой творчества. Такой союз, естественный с бытовой точки зрения, в эпоху символизма был наделен новым смыслом. По словам Вячеслава Иванова, «нос, символистов нет — если нет слушателей символистов».(12) Другими словами, согласно мироощущению символизма, суть любого художественного объекта как раз и предполагала наличие двойного субъекта — творящего и воспринимающего.
Сначала в центре внимания художников оказался новопостроенный дом. Возможно в его композицию были внесены некоторые измерения, поскольку к 1907 г. относится один из проектных чертежей — фасад(13), исполненный уже другим художником — молодым графиком Н.П.Феофилоктовым — заметной, и даже в чем-то харизматической фигурой на небосклоне московского символизма, одним из самых известных иллюстраторов «Золотого руна». Простые геометричные формы дома на этом чертеже практически идентичны восточному фасаду ныне существующего здания, что дает нам право считать его полноправным соавтором В. Д. Замирайло. Публикацию проекта Феофилактова сопровождал эскиз росписи наружной стены дома, выполненный П.В.Кузнецовым, также весьма близкий к осуществленному им оформлению западного фасада.
Именно усилиями П.В.Кузнецова дом в конце концов обрел единственный в своем роде облик. Не обладая профессиональным архитектурным мышлением, базирующимся на целостной трактовке стиля сооружения, художник воспринял стены дома Жуковского как плоскости для не связанных друг с другом монументальных декоративных керамических композиций, по манере прорисовки перекликающихся с рисунками обложек и виньетками его работы для журнала «Золотое руно»(14).
Пышное природное окружение подсказало ему любопытный изобразительный ход — на «полотнах», оформленных им стен, как в зеркале, отразились узнаваемые элементы крымской флоры. Западный фасад «утопал» в гипертрофированно крупных листьях и цветах глицинии, перемежавшихся огромными кипарисовыми шишками. Восточный фасад, который первым представал перед гостями Кучук-Коя, демонстрировал другую ипостась окружающего сада. Под тонкими стеблями бамбука на аттике были помещены изображения двух небольших деревьев с круглыми стрижеными кронами (два подобных деревца действительно были посажены перед главным фасадом дома). Ниже располагалась орнаментальная полоса стилизованного морского прибоя и гирлянд из зелени. По сторонам от оконных проемов Кузнецов разместил крупные членистые стебли морских водорослей, с которых «стекали» гигантские капли ярко-голубой воды.(15) Оба панно были выполнены из полихромной майолики в 1907-1914 гг. но керамическом заводе в Кикерино под Петербургом, основанном известным керамистом Петром Кузьмичем Ваулиным, начавшим свой творческий путь в абрамцевской керамической мастерской под началом С.И.Мамонтова и М.А.Врубеля.
Наконец, южный портал, обращенный к морю, тоже был своеобразной «картиной», сжатой в неширокую орнаментальную полоску, но сохранявшей привычные «низ», «верх» и «боковые стороны». Среди ее растительных мотивов можно узнать листья мушмулы, шишки пиний, соцветия ленкоранской акации. Портал был выполнен в технике полихромной мозаики знаменитой петербургской мозаичной мастерской В. А. Фролова также по эскизу П.В.Кузнецова.
Мысля отдельными, не связанными друг с другом «картинами» дома в пейзаже, Кузнецов предопределил не только формально-стилистические отличия фасадов, но и разницу их цветового решения. Яркая золотистая охра, терракота в совокупности с изумрудной зеленью и ультрамарином - гамма западного панно; звонкая
травяная зелень, разбеленный краплак и берлинская лазурь — гамма восточного панно; изысканное сочетание светло-розового, желтого, оранжевого и белого с голубым и синим — цветовое решение портала. Выбор именно такой яркой, сочной, жизнеутверждающей палитры художник объяснял ее соответствием окружающему пейзажу. Но эскизе восточного фасада дачи он сделал красноречивое пояснение для керамиста: «Желто-коричневое покрыть золотой бронзой с переливами в перламутр, что в майолике выходит блестяще и горит от Солнца, дает блестки Солнца. Я думаю, что золото с синим и зеленым делает желаемое сочетание для Крымского вида.»(16) К этому следует добавить, что первоначально здание было окрашено светлой охрой — цветом песка и крымского песчаника. На этом «природном», естественным для Крыма фоне стен, завершенных красной и серо-голубой черепицей « в шашечку», яркие майоликовые композиции Кузнецова смотрелись, видимо, особенно выразительно.
Разнообразно в 1907-1912 гг. были оформлены и интерьеры дома. Жилые комнаты и гостиные были украшены пластикой А.Т.Матвеева (медные медальоны на внутренней лестнице) и расписаны по холстом или «аль фреска» П.В.Кузнецовым, П.С. Уткиным, а также Е.Е.Лансере, отделавшим в 1908 г. кабинет Я.Е.Жуковского. Судить о них позволяет многочисленные акварели П.С-Уткина, создавшего полную изобразительную летопись усадьбы, а также авторские эскизы оформления интерьеров и проекты отдельных предметов мебели, хранящиеся в Русском музее и Художественном музее им. А.Н.Радищева в Саратове.
В сюжетике внутренних росписей, как и снаружи, преобладали цветы, растения и фрукты, иногда в античной трактовке, лишь в гостиной шел фигуративный фриз — женщины в длинных (античных?) одеждах несли блюда с фруктами на вытянутых руках. Одну из основополагающих тенденций в искусстве эпохи символизма к формированию полноценной художественной среды, в которой нет незначительных деталей, обнаруживали и другие элементы внутреннего декора. Кайму занавесей в главной гостиной украшали аппликации по рисункам Кузнецова, стекла дверей и окон, стены многих комнат и даже туалета были расписаны орнаментами.
Декоративно богатым было и оформление второго сооружения усадьбы — дома садовника, расположенного к западу от дома и соединенного с оранжереей. На его аттике располагались барельефы А.Т.Матвеева, а высокую печную трубу обвивала полихромная майоликовая виноградная лоза, усыпанная гроздьями нежно-розовых плодов его же работы.(17) Кроме того, стены оранжереи, опоры садовых скамеек, парапеты садовых лестниц были украшены многочисленными орнаментальными изразцами, исполненными в мастерской Ваулино, главным образом, по рисункам или моделям М. А. Врубеля.
Одним из первых и самым значительным парковым сооружением Кучук-Коя стала длинная, вытянутая как струна, лестница. Строительство ее было вызвано насущной необходимостью — это была прямая и самая короткая связь между верхней и нижней территориями усадьбы, размещенной но довольно крутом приморском рельефе. По имени владельца — Якова Евгеньевича, лестница было названа «лестницей Иакова» в честь библейского персонажа (Бытие, 28, 12.) — небесного патрона Жуковского.
Этот знаменитый ветхозаветный сюжет был очень популярен в литературе и публицистике символизма. Лестница Иакова олицетворяла не просто путь к небу, но важнейшее для символизма понятие связи - соединения земного и небесного темного и светлого, реального и ирреального. Как писал Вячеслав Иванов: «В каждом произведении истинно символического искусства начинается лестница Иакова».(18) Интересно, что являясь сильным планировочным акцентом, в определенном смысле, главной осью ансамбля, эта лестница «о сто ступеней» (как писала о ней впоследствии поэт А.Герцык(19)), не совпадала с осью главного дома, а размещалась примерно посередине между главным домом и домом садовника. Вероятно, это было сделано из практических соображений — в лестнице нуждались все обитатели усадьбы, да и ее древесная обсадка, необходимая для спасения от крымского зноя, могла со временем загородить чудесный вид из дома на море. Однако, в этой планировочной «немотивированности» лестницы можно усмотреть и определенный абстрактно-символический смысл: при взгляде снизу вверх ее перспективу замыкали дальние горы и... небо.
Внизу лестница Иакова, вдоль которой были расположены важнейшие злементы смысловой композиции парка, навеянные эстетикой символизма, замыкалась небольшой круглой площадкой, обсаженной туями — «орхестрой» природного амфитеатра, занятого ансамблем Нового Кучук-Коя. Как известно, в культуре начала XX веко воскрес живой интерес к античности, причем, в первую очередь, к архаике, ее грубоватому по формам и «детскому» по воплощенному мироощущению искусству. Несомненно, сам «дух место» усадьбы, расположенной среди «античного» великолепия окружающей природы, дававшей приют еще древним греком и сохранявшей зримую знаковую связь с античной мифологией — группы старых кипарисов, столетнюю масличную рощу и виноградник — располагал к подчеркиванию этих историко-культурных корней.
У моря в толще крутого обрывистого склона был устроен грот, где помещен рельеф А.Т. Матвеева «Спящие мальчики», утраченный во время крымского землетрясения 1927 г. Это был упрощенный вариант композиции декоративного майоликового бассейна со скульптурами, исполненного кикеринским заводом П.К.Ваулина для Международной строительно-художественной выставки в Петербурге в 1908 г.(20) Общий замысел его принадлежал П.В.Кузнецову, а скульптуры ( в том числе, «Спящие мальчики»)) —Матвееву. (Сейчас копия этой композиции, выполненная из мрамора, помещено но западном склоне недалеко от дома садовника.)
Почти у самого берега при спуске с лестницы Иакова путника встречал майоликовый фонтан «Тритон», созданный А.Т.Матвеевым, к сожалению, в настоящее время также не существующий.2' Выше, в центре «орхестры» на круглой архаично приземистой каменной колонне в 1911 г. была помещена скульптура Матвеева «Юноша» (не сохранилась; заменена работой «Пробуждающийся»). По обеим сторонам лестницы были высажены молоденькие кипарисы — античный символ вечности и упокоения. Несколько выше с лестницей соединялась площадка грота-руины, сложенного из природных необработанных камней ток, как
строили еще в архаической Греции.
С его внутренней стороны было вмонтировано керамическое рельефное тондо «Пан и Нимфа» работы А.Л. 0бера (?). Его сюжет - неистовый грубый Пан, преследовавший нежную нимфу, был своеобразным олицетворением культурного мифа архаики в эстетике символизма, ее варварской неуправляемой стихии и гармонического природного начало.
На внешней стороне стены грота было помещено узкое керамическое панно М.А.Врубеля, заключенное в готическую по абрису синюю рамку. Оно изображает Ангела со свитком,(22) парного по размерам и замыслу одноименной работе художника начала 1890-х годов, предназначенной по свидетельству А.Б.Салтыкова для вставки в лицевое зеркало камина.(23) Скорее крымский вариант также предназначался для отделки печи или камина. А.А.Голиченко считает, что это изображение Архангела Михаила — небесного патрона художника, однако, думается, что для такого утверждения нет достаточных оснований. Во-первых, Архангел Михаил отсутствует среди библейских персонажей, которых когда-либо изображал Врубель. Во-вторых, иконографически ангел со свитком не похож на Архистратига Михаила, обычно держащего в руках меч или копье. Скорее, врубелевские ангелы в белых одеждах, напоминают действующих лиц Откровения Иоанна Богослова: «И видел я другого Ангела сильного, сходящего с неба, облеченного облаком; над головою его была радуга, и лице его как солнце, и ноги его кок столпы огненные. В руке у него была книжка раскрытая». (Откровение, гл. 10:1,2)
По обобщенности рисунка майоликовые ангелы (находящийся в Кучук-Кое и опубликованный А. Б. Салтыковым) весьма схожи с ангелами, введенными Врубелем в орнамент 1888 г., предназначенный для Владимирского собора.(24) Любопытно, что эскиз этого орнамента принадлежал кок раз В.Д.Замирайло. Возможно, он и был инициатором воплощения в майолике каких-то хранившихся у него, но недошедших до нас эскизов великого мастера, ко второй половине 1900-х годов уже безнадежно больного. Нельзя также исключить того, что идея перевода в майолику врубелевских эскизов возникла как раз в связи с созданием ансамбля Кучук-Коя.
Появление изображения Ангела со свитком на лестнице Иакова, по которой, согласно библейскому тексту, на небо восходили ангелы, безусловно закономерно. В то же время, для обитателей Кучук-Коя это был своеобразный мемориальный знак — память о великом художнике и друге владельца усадьбы. Вместе с тондо Обера врубелевское майоликовое панно зримо воплощало характерное символистское двуединство — языческого и христианского, света и тьмы земного и небесного. Собственно, в более широком смысле, это было одно из проявлений излюбленной понятийной пары русских символистов — Аполлона и Диониса, обозначавшей множество антиномий — классики и архаики, разума и чувства, науки и религии, личности и общество, гармонии и животного хаоса, нравственности и красоты, философски разработанных еще Фридрихом Ницше. Как писал о нем Андрей Белый: «Духом Диониса назван он биение жизни; духом Аполлона — жизнь творческого образа».(25)
Следующей остановкой на лестнице Иакова была беседка-мостик, напоминавшая короткий тоннель. Его кровлей служил мост над лестницей, по которому проходила одна из поперечных аллей, расположенная несколько выше по рельефу. Его углы «поддерживали» фигуры юношей-«атлантов», исполненные А.Т.Матвеевым из цемента в технике горельефа. Стены и потолок беседки были расписаны П.В.Кузнецовым, Круглый живописный плафон изображал орнамент из листьев глицинии; вокруг него располагалось четыре круглых медальона с вазами и фруктами. На западной стене помещалась фреска, представлявшая собой групповой портрет семьи В.С.Сергеева -строителя дома и друга семьи Жуковских (не сохранилась). На восточной стене была фреска с изображениями резвящихся амуров — посланцев любви (не сохранилась). Аллегории семейной любви и дружбы, которые очевидны в содержании фресок беседки-мостика, весьма точно символизируют атмосферу «сотворения» Кучук-Коя, в основе которой — дружеские и семейные связи, скрепленные любовью друг к другу и к месту, соединившему всех радостью созидания.
Еще выше, у предпоследнего пересечения лестницы Иакова с одной из поперечных аллей, на выступе подпорной садовой стенки был помещен рельеф А.Т.Матвеева «Поэт». Его появление именно здесь — в верхней части лестницы, воплощавшей Духовное восхождение, думается, неслучайно. Русские символисты, немало размышлявшие над природой и назначением поэтического дара, пытались восстановить прошлую значимость поэта (не стихотворца-ремесленника) как личности, жизнь которого сама по себе есть форма творчества, форма высокого искусства. Эта трактовка, да и сама позиция «жизнетворчества» были, скорее всего, очень близки насельникам усадьбы, творившим вокруг себя сложный мир символов, исполненный высокой поэзии и литературных, исторических, художественных метафор.
Параллельно лестнице Иакова, почти по главной оси дома, под небольшим альпинарием, располагалось еще одна — каскадная лестница. Ее начало и конец отмечены постановкой на парапетах парных скульптур Матвеева. (Сейчас расположение скульптур не полностью совпадает с первоначальным). Вверху — «Засыпающий» и «Задумчивый», внизу — «Задумавшийся мальчик» и «Пробуждающийся мальчик».
Тему нисходящего сна, размышлений, грез — лейтмотив скульптурного убранство парка — продолжала мраморная матвеевская «Нимфея» — дева—водяная лилия, кувшинка, размещенная в центре бассейна но площадке перед каскадной лестницей. Хорошо видимая от дома ее небольшая грациозная фигурка, созданная в 1911 г., завершила скульптурный ансамбль, став его смысловым центром. (К сожалению, изваяние — копия первоначального, было в 1994 году вновь утрачено из-за преступного попустительства и варварства).
В греческой мифологии нимфы — это прекрасные дочери лесов, рек и гор, покидающие свои тайные убежища только ночью при лунном свете, это местные божества, одухотворяющие каждый крошечный ручеек, рощу или скальный грот — олицетворение живой многоликой природы. Кроме того, нимфы — богини поэзии, легендарные воспитательницы Аполлона. Кувшинка — цветок источников и водоемов, оберегаемых нимфами, спутница нимф, порождение их всепроникающей животворящей энергии, наполняющей природу жизненной силой, красотой и поэзией. Неслучайно, Нимфея была установлено в водоеме, где росли водяные лилии и кувшинки различных оттенков, а также голубой нильский лотос.(26)
По словам Андрея Белого, «символ есть образ, соединяющий в себе переживание художника и черты, взятые из природы».(27) Согласно этому определению, матвеевская Нимфея может служить точным символом самого Кучук-Коя, рожденного гармонией природы, дополненной и преобразованной творчеством. Значимость для усадьбы этой смысловой параллели в определенной степени подтверждает тот факт, что стену дома садовника П.В.Кузнецов предполагал расписать композицией «Рождение Нимфеи».
Обилие парковой скульптуры и керамики позволяет увидеть в ансамбле Нового Кучук-Коя еще один важный смысл, присущий русским усадьбам эпохи символизма XX в. Вернее, именно в этот период старинные или, напротив, вновь создаваемые усадьбы были осмыслены в этом качестве. Не случайно как раз тогда некоторые ансамбли, начинают функционировать по-музейному — владельцы открывают свои родовые сокровищницы для посещения публикой, комплектуют, собрания портретов, исторических картин, гравюр, мебели, формируют мемориальные комнаты, тщательно сохраняют, начинают описывать и публиковать семейные архивы, документы из своих усадебных "древлехранилищ".
Известно, что Я.Е.Жуковский собирал не только живопись, но и керамику Врубеля. В 1901 г. он писал в письме художнику: «Я просил снять фотографию также и с группы имеющихся у меня изразцов по твоим рисункам, не знаю только, пожелает ли Дягилев поместить эту группу».(28) (Эта фотография была помещено в журнале «Мир искусство»).(29) Обустройство своей усадьбы позволило ему, с одной стороны, расширить территориальные границы своего собрания, с другой — придать части своей коллекции качества монументальных произведений. Отдельные абрамцевские изразцы (или их кикеринские собратья (?), сделанные по тем же врубелевским формам) и камерные майоликовые панно стали по его воле неотъемлемой принадлежностью архитектурного ансамбля Кучук-Коя. Крымская усадьба стала для Жуковского в определенном смысле обширной залой под открытым небом для экспонирования коллекции современной скульптуры и керамики. Причем нюансы «экспозиции» были всесторонне продуманы владельцем или самими авторами — А.Т.Матвеевым, П.В.Кузнецовым, П.С.Уткиным, В.Д.Замирайло. В любой по размерам городской квартире или особняке эти произведения вряд ли получили бы столь же оптимальную среду для восприятия. В то же время, постепенное обживание сада, украшение его произведениями искусства в чем-то напоминало обустройство квартиры, которую арендуют в чужом доме, а потому старательно украшают «своими», дорогими сердцу мелочами.
Художники активно повлияли и на композицию обширного парко в Кучук-Кое, который может служить уникальным примером русского паркостроения эпохи символизма. Как и дом, парк был создан без подробной предварительной архитектурной проработки. Он складывался постепенно, дополняясь на протяжении всего строительного периода. При оформлении тех или иных парковых фрагментов учитывались существующие деревья и особенности берегового рельефа.
Среди приемов парковой композиции преобладала планировочная асимметрия и дробление на мелкие, чаще всего замкнутые, пространства, чередующиеся по принципу цветового и объемного контраста. Разбивая парк, его творцы задали своеобразный прерывистый ритм парковым «интерьерам» — максимально разнообразным, замкнутым и друг с другом разобщенным. Распавшись на «микро-садики», не очень большая территория парка (всего 5 га) обрела, таким образом, большую «протяженность» для восприятия и богатейшую палитру несхожих пространственных ощущений, стала эмоционально чрезвычайно насыщенной.
Вершину западного склона усадебного «амфитеатра» завершал небольшой «Хаос» — площадка, украшенная нагромождением больших камней, откуда открывался далекий морской вид на окрестности. Здесь были высажены аллепские сосны, банановые пальмы, агавы и юкки.(30) Ниже расположилась небольшая роща ливанских кедров, под ней насыпной холм, усаженный кипарисами — природная беседка, напоминающая пирамиду За «орхестрой» появилась аллея платанов немного поодаль -оливковая роща. Под домом был разбит альпинарий, главная поперечная аллея обсажена белыми акациями и глицинией, на ней появились финиковые пальмы, К востоку от главного дома был устроен трехступенчатый каскад бетонных бассейнов, утопавших в зарослях бамбука и ирисов; эта часть усадьбы носила название «Дебри». Даже простое перечисление по-разному трактованных частей парка показывает, что его замысел состоял в нарочитой мозаичности составляющих, в намеренной контрастности соседних древесных крон и цветочных оттенков. Можно предположить, что идеальным прообразом парка послужил Никитский ботанический сад, как раз демонстрировавший максимальное древесное и растительное многообразие.
Отдельные старые деревья и новые посадки кипарисов, акаций, платанов, ливанских кедров, каменных дубов и пиний были дополнены тропическими юкками, агавами, пальмами и зарослями бамбука — экзотами, характерными для парков рубежа веков. Все это будущее заморское великолепие перемежалось молодыми кустами сирени, вьющихся, кустарниковых и штамбовых роз, полянками душистых трав и ирисов. Однако, стоит подчеркнуть, что творцы Кучук-Коя превращали в цветущий сад каменистое и скудное растительностью место (которое именно благодаря этим качествам, так напоминало им выжженные солнцем горы Греции). В начале XX века парковые насаждения еще были очень малы, а потому тот прекрасный, благоухающий, тенистый парк, который можно увидеть в наши дни был в большой степени плодом мечты его создателей.
Акварели П.С.Уткина позволяют увидеть его глазами первых насельников. Если сейчас каждый уголок ансамбля кажется замкнутым парковым интерьером и по своему замыслу токовым и является, в 1910-е годы вся территория усадьбы легко просматривалась из конца в конец. Небольшие плодовые деревья могли соперничать по размерам с тоненькими пирамидками кипарисов, теперь таких могучих и монументальных. Крошечные сосенки были ниже раскидистых агав, о вместе они были вполне соизмеримы с цветами ирисов. Можно легко представить, как радовались взрослые и дети семьи Жуковских каждому новому зацветшему деревцу или кустику. Возможно, благодаря этой неизбежной молодости парко, его растительный ассортимент и оказался таким разнообразным — владельцам хотелось иметь все возможные крымские редкости, а открытые солнцу склоны вполне могли принять их саженцы — редкие старые деревья не мешали им расти.
Камертонами настроения каждой отдельной части паркового ансамбля служили скульптуры А.Т. Матвеева, как бы обозначавшие темы для их образного восприятия. Их отвлеченные или мифологические названия были весьма характерны для искусства символизма — «Нимфея», «Купальщица», «Поэт», «Задумчивость» «Утро» («Пробуждение»), «Вечер» («Сон») (последние два — барельефы на стенах дома садовника) и другие. Хотя большинство их изображало мальчиков — «спящих», «пробуждающихся», «задумчивых», «сидящих» — в мягкой пластике их фигур художник не столько следовал анатомической верности, сколько пытался выразить внутреннюю гармонию чистой человеческой души, соприродной божественной красоте окружающего мира.
В поэтике символизма, устремленного к легкому намеку, недосказанности, многозначности, наконец, всегда подразумеваемой внутренней значительности часто использовались мотивы глубокой задумчивости, молчания, сна. Как остроумно констатировал Г. Ю. Стернин, это «привело к тому, что бродящие, стоящие или сидящие молчаливые фигуры вошли в самый расхожий набор изобразительной лексики 1900-х годов».(31) Нетрудно заметить, что мотив сна — ведущая смысловая и пластическая метафора Кучук-Коя. Исследователи давно обратили внимание на этот сюжет как весьма характерный для «Голубой розы».(32)
Впрочем, антиномия сновидений и реальности — излюбленная понятийная пара не только искусства, но и литературы русского символизма. Наиболее близким языковым эквивалентом произведениям «голуборозовцев» Г.Ю.Стернин считает поэзию К.Д.Бальмонта. По его мнению: «Элементарный статистический анализ коварного состава его сочинений обнаруживает пристрастие поэта к «снам» и «грезам», а его обращение со словом-звуком, словом-образом придает его речи ту импрессионистическую фактуру, которая размывает материальные очертания предметов».(33) С этим нельзя не согласиться, тем более, что в стихах Бальмонта (их обильно цитировала и А.А.Галиченко), никогда не видевшего крымского имения Жуковского, можно с легкостью найти его многочисленные словесные портреты. Вот один из них, содержащийся в вольном переводе из Теннисона, прежде всего характеризующий мироощущение переводчика:
«Глаза полузакрыв, кок сладко слушать шепот
Едва звенящего ручья
И в вечном полусне внимать невнятный ропот
Изжитой сказки бытия.
И грезить, и дремать, и грезить в неге сонной,
Как тот янтарный мягкий свет,
Что медлит в высоте над миррой благовонной
Кок будто много-много лет.
Отдавшись ласковой и сладостной печали,
Вкушая лотос день за днем,
Следить, как ластится волна в лазурной дали,
Курчавясь пеной и огнем.
И видеть в памяти утраченные лица,
Как сон, как образ неживой,
Навек поблекшие, как стертая гробница,
Полузаросшоя травой. ...»
Теннисон. Вкушающий лотос. Перевод К.Д. Бальмонта. 1898 г.
Зыбкость, преходящесть ощущений, импрессионистическая размытость, так ясно выраженные в этих строках, как это ни парадоксально, были присущи не только станковым произведениям художников «Голубой розы», но монументальным керамическим панно и скульптурам Нового Кучук-Коя. Майоликовые плоды и ветви были окружены настоящими плодами и ветвями деревьев, горельефы и круглые скульптуры то терялись, то выступали вперед из пышной зелени парка. Собственно, парковое окружение, игра света и тени, создавали визуальную «размытость» декора и скульптурной пластики усадьбы.
Очень важное значение в облике и семантике ансамбля играли плодовые деревья цветники, их породный состав и цветовая палитра, возможно подбиравшиеся под общим патронажем П.В.Кузнецова. Идея создания сада «вечной весны» — анало
Московская «Голубая роза» и крымский «Новый Кучук-Кой»
в книге: Русская усадьба. Сборник Общества изучения русской усадьбы (ОИРУ) Вып. 5 (21), 1999
версия для печати
первоисточник: http://www.archi.ru/publications/articles/nash_blue.htm
«И вот по мановенью мага
Волшебный мой распался сад,
И нет тебя, иссякла влага,
И снова в жилах треск цикад».
С.Я.Парнок
Развитие феномена русской усадьбы на протяжении XVIII - начала XX вв. проходило в постоянной и плодотворной взаимосвязи с Москвой и Петербургом — общенациональными культурными центрами Нового времени. Произнося слова «столицы» и «усадьбы», мы, фактически, обозначаем два основных полюса притяжения русской общественной элиты этого периода. Дополняя друг друга, они в целом составляли единый живой организм русской культуры, соединявшей многовековые традиции бьгго и уклада жизни с разнообразием меняющихся художественных предпочтений. Связь столиц и усадеб, главным образом, поддерживали просвещенные владельцы, переносившие в свои владения новшества искусств, идей, техники и создававшие в них маленькие островки столичной духовной жизни. Такие усадьбы появлялись на бескрайних просторах России на протяжении всего «золотого века» русской усадьбы — от времени Екатерины Великой до царствования последнего императора.
Ярким примером неразрывной культурной целостности столиц и усадеб может служить уникальный по своему замыслу ансамбль крымской усадьбы «Новый Кучук-Кой» (1902-1913 гг.), воплотивший художественные устремления известного московского объединения начала XX века «Голубая роза» — интереснейший памятник русского содово-паркового искусства эпохи модерна, непосредственно связанный с эстетикой символизма.
До сих пор этот усадебный комплекс 1900-1910-х годов мало известен. Несмотря на то, что его знают специалисты по нескольким описаниям в серьезных искусствоведческих трудах(1), его познание в основном, ограничивалось рамками биографий, создавших его художников - А-Т.Матвеева, П.В.Кузнецова, П.С-Уткина. Особое внимание уделялось скульптору Матвееву. Это справедливо, поскольку созданный им ансамбль парковых скульптур действительно «трудно поставить в ряд с чем-либо подобным или хотя бы выстроенным в другой художественной системе, но приближающимся по своему художественному значению к нему»(2). Однако, не до конца раскрытой остается многогранная знаковая сущность всего ансамбля в целом.
Наибольший вклад в этот аспект исследований был сделан известным исследовотелем Крыма А.А. Галиченко в 1993 г.(3) В ее труде, базирующемся на архивах Петербурга, Москвы и Симферополя, впервые было намечена фактологическоя канва развития усадьбы и дано ее семантическое истолкование. Мне с любезного разрешения Анны Абрамовны (за что приношу ей искреннюю благодарность) посчастливилось в 1994 г. познакомиться с ее изысканиями, а кроме того, удалось самой внимательно изучить усадьбу в натуре(4). Возникшие по этому поводу мысли и положены в основу статьи.
Земли Южного берега Крыма между Симеизом и Форосом стали широко осваиваться лишь в конце XIX - начале XX вв. — значительно позже знаменитых курортов вокруг Ялты — Гурзуфа, Мисхора, Алупки и некоторых других. Такая последовательность объяснялась прежде всего отдаленностью этой части побережья от Симферополя, связанного в 1870-х годах с материком железной дорогой, ставшей основным путем следования отдыхающих. Хотя еще в 1833 году была проложена
шоссейная дорога от Симферополя до Симеиза, а в 1848 — от Симеиза до Севастополя, только открытие железнодорожного сообщения придало развитию южнобережных курортов подлинно широкий масштаб.
В начале XX в. Симеиз и его окрестности переживали своеобразный расцвет. На земле обширного имения генерала СИ.Мальцова — самого крупного землевладельца в этом районе Южного берега — были разбиты виноградники и фруктовые сады, положено начало виноделию, а в 1900-1910 гг. стал активно строиться поселок «Новый Симеиз»(5). В его создании приняли участие такие известные зодчие как ялтинский архитектор Н.П.Краснов6 и московский архитектор П.П.Щекотов(7). Строились дачи, пансионаты, ванные заведения, купальни, разбивались новые сады и парки...
В этот период стали более привлекательны и земли за Симеизом (считая от Ялты), до того сравнительно мало освоенные усадебным и курортным строительством. Обширные здешние землевладения дробились на более мелкие, раскупоясь столичными предпринимателями, промышленниками, служащими, чиновниками... Имение петербургского торговца Растеряево оказалось разделено но три части. «Старый Кучук-Кой» приобрел молодой московский инженер В.С.Сергеев; собственно «Кучук-Кой» купила богатая и просвещенная представительница обширного купеческого клана Морозовых — А.Т.Корпова(8), жена известного историка, профессора Московского Университета Г.Ф.Карпова. Территория «Нового Кучук-Коя» в 1901 г. стала собственностью Якова Евгеньевича Жуковского (1857 - после 1926) - петербуржца, филолога по образованию, действительного статского советника, сотрудника Министерства финансов, дольнего родственника и глубокого почитателя М.А.Врубеля. Он и стал инициатором создания в своем имении нового усадебного ансамбля, воплотившего самые современные архитектурно-художественные идеи.
Ансамбль усадьбы складывался постепенно, вероятно без подробного предварительного проекта, но, благодаря участию подлинных единомышленников, вскоре обрел качество несомненного семантического и стилистического единства. Широкие строительные работы в усадьбе начались в 1905 г. Тогда был возведен и вчерне отделан главный дом, заложены основные планировочные компоненты парка. Имея, по-видимому, собственные представления об облике будущих построек имения, Я.Е-Жуковский сначала отказался от привлечения к проектированию архитектора-профессионала, доверив составление эскизов дома известному художнику-графику, иллюстратору художественных журналов В. Д Замирайло, возможно, рекомендованному МАВрубелем. (Оба художника работали над созданием живописного декоративного убранство Владимирского собора в Киеве). Скорее всего рекомендация касалась орнаментального дарования Замиройло, поскольку более никакие его архитектурные опыты неизвестны. Художник, действительно, сделал эскизы орнаментальных украшений для южной стены дома, рисунки цветных напольных бетонных покрытий перед всеми четырьмя фасадами, нарисовал орнамент керамического пола южной веранды (гак называемого «фарфорового пола»), то есть выполнил фрагментарные и сугубо декоративные работы. Тем не менее, его имя увековечено но закладной доске, сообщавшей, что дом был выстроен по рисунку В.Д. Замирайло и плану В.ССергеева — соседа Жуковского по Кучук-Кою.
Итак, архитектурные формы дома, основополагающий проект которого, скорее всего, был весьма приблизительным, явились результатом общих пожелали заказчика, отдельных декоративных идей Замирайло, практических соображений строителя здания В.С.Сергеева и мастерства рабочей строительной артели Ф.И.Морозова из Ялты. Кроме того, как выяснила А.А.Галиченко, при постройке дома Сергеев пользовался советами архитектора А.Н.Померанцева — крупного мастера московского модерна, создателя Верхних торговых рядов на Красной площади и сооружений Московской Окружной дороги. Впрочем, для облика здания они, скорее всего, большого значения не имели.
Все это в целом и определило своеобразие и стилистические особенности постройки, с одной стороны, далекой от реальной архитектурной практики модерна, с другой — базирующейся на его эстетике. Образ дома оказался близок к изображениям архитектуры в графике художников «Мира искусства» и «Золотого руна». Его композиция сочетала упрощенные мотивы, заимствованные из классического зодчества — фронтоны, ступенчатый аттик, портал с простыми функционально необходимыми элементами южного жилища — лестницами, навесами, верандами.
Начало следующему, наиболее интересному и значительному в художественном отношении этапу развития усадьбы, было положено в 1 907 году. После шумного успеха в Москве выставки нового объединения художников «Голубая роза» трое ее участников — П.С.Уткин, П.В.Кузнецов и А.Т.Матвеев(9) были приглашены Я.Е-Жуковским в его крымское имение. С лета 1907 г. началось подлинное художественное «обживание» усадьбы, формирование ее сложного символика-семантического замысла.
Стоит заметить, что из круга «голуборозовцев» — участников недавно прошедшей художественной выставки, в Кучук-Кой приехали давнишние друзья и земляки — Кузнецов, Уткин и Матвеев происходили из Саратова. Выглядит по-своему закономерным и тот факт, что коллекционера и поклонника М.А.Врубеля привлекло именно творчество «Голубой розы». Жуковского безусловно сближало с художниками совпадение избранных приоритетов в искусстве. Врубель уже тогда был непререкаемым кумиром московской художественной молодежи, «классиком современного искусства».(10) Однако, думается, что в основе возникшей между ними дружеской связи лежала и определенная мировоззренческая общность.
Живопись Врубеля привлекала современников не только изумительной игрой цвета, свободой крупного, лепящего форму мазка, красотой замыслов, но и особым мироощущением. По тонкому наблюдению Г. Ю. Стернина: «... с точки зрения символизма врубелевские произведения заключали в себе главное — они сохраняли вселенский масштаб этого мира, они приобщали зрителя к всеобъемлющему царству человеческого духа»." Захватывающее величие гения и таинства живой природы, бездны духовного падения и влекущая красота древних сказаний — весь этот особый мир, открытый Врубелем, был своего рода "умозрением в красках» начала XX в. Даже не будучи выражено словесно, оно создавало мощное поле духовного притяжения. Его центростремительная энергия объединила и насельников Кучук-Коя.
Камертоном нового декоративного оформления дома и парка, скорее всего, оставался хозяин, деливший с группой молодых художников радость свободного, спонтанного, одухотворенного дружбой творчества. Такой союз, естественный с бытовой точки зрения, в эпоху символизма был наделен новым смыслом. По словам Вячеслава Иванова, «нос, символистов нет — если нет слушателей символистов».(12) Другими словами, согласно мироощущению символизма, суть любого художественного объекта как раз и предполагала наличие двойного субъекта — творящего и воспринимающего.
Сначала в центре внимания художников оказался новопостроенный дом. Возможно в его композицию были внесены некоторые измерения, поскольку к 1907 г. относится один из проектных чертежей — фасад(13), исполненный уже другим художником — молодым графиком Н.П.Феофилоктовым — заметной, и даже в чем-то харизматической фигурой на небосклоне московского символизма, одним из самых известных иллюстраторов «Золотого руна». Простые геометричные формы дома на этом чертеже практически идентичны восточному фасаду ныне существующего здания, что дает нам право считать его полноправным соавтором В. Д. Замирайло. Публикацию проекта Феофилактова сопровождал эскиз росписи наружной стены дома, выполненный П.В.Кузнецовым, также весьма близкий к осуществленному им оформлению западного фасада.
Именно усилиями П.В.Кузнецова дом в конце концов обрел единственный в своем роде облик. Не обладая профессиональным архитектурным мышлением, базирующимся на целостной трактовке стиля сооружения, художник воспринял стены дома Жуковского как плоскости для не связанных друг с другом монументальных декоративных керамических композиций, по манере прорисовки перекликающихся с рисунками обложек и виньетками его работы для журнала «Золотое руно»(14).
Пышное природное окружение подсказало ему любопытный изобразительный ход — на «полотнах», оформленных им стен, как в зеркале, отразились узнаваемые элементы крымской флоры. Западный фасад «утопал» в гипертрофированно крупных листьях и цветах глицинии, перемежавшихся огромными кипарисовыми шишками. Восточный фасад, который первым представал перед гостями Кучук-Коя, демонстрировал другую ипостась окружающего сада. Под тонкими стеблями бамбука на аттике были помещены изображения двух небольших деревьев с круглыми стрижеными кронами (два подобных деревца действительно были посажены перед главным фасадом дома). Ниже располагалась орнаментальная полоса стилизованного морского прибоя и гирлянд из зелени. По сторонам от оконных проемов Кузнецов разместил крупные членистые стебли морских водорослей, с которых «стекали» гигантские капли ярко-голубой воды.(15) Оба панно были выполнены из полихромной майолики в 1907-1914 гг. но керамическом заводе в Кикерино под Петербургом, основанном известным керамистом Петром Кузьмичем Ваулиным, начавшим свой творческий путь в абрамцевской керамической мастерской под началом С.И.Мамонтова и М.А.Врубеля.
Наконец, южный портал, обращенный к морю, тоже был своеобразной «картиной», сжатой в неширокую орнаментальную полоску, но сохранявшей привычные «низ», «верх» и «боковые стороны». Среди ее растительных мотивов можно узнать листья мушмулы, шишки пиний, соцветия ленкоранской акации. Портал был выполнен в технике полихромной мозаики знаменитой петербургской мозаичной мастерской В. А. Фролова также по эскизу П.В.Кузнецова.
Мысля отдельными, не связанными друг с другом «картинами» дома в пейзаже, Кузнецов предопределил не только формально-стилистические отличия фасадов, но и разницу их цветового решения. Яркая золотистая охра, терракота в совокупности с изумрудной зеленью и ультрамарином - гамма западного панно; звонкая
травяная зелень, разбеленный краплак и берлинская лазурь — гамма восточного панно; изысканное сочетание светло-розового, желтого, оранжевого и белого с голубым и синим — цветовое решение портала. Выбор именно такой яркой, сочной, жизнеутверждающей палитры художник объяснял ее соответствием окружающему пейзажу. Но эскизе восточного фасада дачи он сделал красноречивое пояснение для керамиста: «Желто-коричневое покрыть золотой бронзой с переливами в перламутр, что в майолике выходит блестяще и горит от Солнца, дает блестки Солнца. Я думаю, что золото с синим и зеленым делает желаемое сочетание для Крымского вида.»(16) К этому следует добавить, что первоначально здание было окрашено светлой охрой — цветом песка и крымского песчаника. На этом «природном», естественным для Крыма фоне стен, завершенных красной и серо-голубой черепицей « в шашечку», яркие майоликовые композиции Кузнецова смотрелись, видимо, особенно выразительно.
Разнообразно в 1907-1912 гг. были оформлены и интерьеры дома. Жилые комнаты и гостиные были украшены пластикой А.Т.Матвеева (медные медальоны на внутренней лестнице) и расписаны по холстом или «аль фреска» П.В.Кузнецовым, П.С. Уткиным, а также Е.Е.Лансере, отделавшим в 1908 г. кабинет Я.Е.Жуковского. Судить о них позволяет многочисленные акварели П.С-Уткина, создавшего полную изобразительную летопись усадьбы, а также авторские эскизы оформления интерьеров и проекты отдельных предметов мебели, хранящиеся в Русском музее и Художественном музее им. А.Н.Радищева в Саратове.
В сюжетике внутренних росписей, как и снаружи, преобладали цветы, растения и фрукты, иногда в античной трактовке, лишь в гостиной шел фигуративный фриз — женщины в длинных (античных?) одеждах несли блюда с фруктами на вытянутых руках. Одну из основополагающих тенденций в искусстве эпохи символизма к формированию полноценной художественной среды, в которой нет незначительных деталей, обнаруживали и другие элементы внутреннего декора. Кайму занавесей в главной гостиной украшали аппликации по рисункам Кузнецова, стекла дверей и окон, стены многих комнат и даже туалета были расписаны орнаментами.
Декоративно богатым было и оформление второго сооружения усадьбы — дома садовника, расположенного к западу от дома и соединенного с оранжереей. На его аттике располагались барельефы А.Т.Матвеева, а высокую печную трубу обвивала полихромная майоликовая виноградная лоза, усыпанная гроздьями нежно-розовых плодов его же работы.(17) Кроме того, стены оранжереи, опоры садовых скамеек, парапеты садовых лестниц были украшены многочисленными орнаментальными изразцами, исполненными в мастерской Ваулино, главным образом, по рисункам или моделям М. А. Врубеля.
Одним из первых и самым значительным парковым сооружением Кучук-Коя стала длинная, вытянутая как струна, лестница. Строительство ее было вызвано насущной необходимостью — это была прямая и самая короткая связь между верхней и нижней территориями усадьбы, размещенной но довольно крутом приморском рельефе. По имени владельца — Якова Евгеньевича, лестница было названа «лестницей Иакова» в честь библейского персонажа (Бытие, 28, 12.) — небесного патрона Жуковского.
Этот знаменитый ветхозаветный сюжет был очень популярен в литературе и публицистике символизма. Лестница Иакова олицетворяла не просто путь к небу, но важнейшее для символизма понятие связи - соединения земного и небесного темного и светлого, реального и ирреального. Как писал Вячеслав Иванов: «В каждом произведении истинно символического искусства начинается лестница Иакова».(18) Интересно, что являясь сильным планировочным акцентом, в определенном смысле, главной осью ансамбля, эта лестница «о сто ступеней» (как писала о ней впоследствии поэт А.Герцык(19)), не совпадала с осью главного дома, а размещалась примерно посередине между главным домом и домом садовника. Вероятно, это было сделано из практических соображений — в лестнице нуждались все обитатели усадьбы, да и ее древесная обсадка, необходимая для спасения от крымского зноя, могла со временем загородить чудесный вид из дома на море. Однако, в этой планировочной «немотивированности» лестницы можно усмотреть и определенный абстрактно-символический смысл: при взгляде снизу вверх ее перспективу замыкали дальние горы и... небо.
Внизу лестница Иакова, вдоль которой были расположены важнейшие злементы смысловой композиции парка, навеянные эстетикой символизма, замыкалась небольшой круглой площадкой, обсаженной туями — «орхестрой» природного амфитеатра, занятого ансамблем Нового Кучук-Коя. Как известно, в культуре начала XX веко воскрес живой интерес к античности, причем, в первую очередь, к архаике, ее грубоватому по формам и «детскому» по воплощенному мироощущению искусству. Несомненно, сам «дух место» усадьбы, расположенной среди «античного» великолепия окружающей природы, дававшей приют еще древним греком и сохранявшей зримую знаковую связь с античной мифологией — группы старых кипарисов, столетнюю масличную рощу и виноградник — располагал к подчеркиванию этих историко-культурных корней.
У моря в толще крутого обрывистого склона был устроен грот, где помещен рельеф А.Т. Матвеева «Спящие мальчики», утраченный во время крымского землетрясения 1927 г. Это был упрощенный вариант композиции декоративного майоликового бассейна со скульптурами, исполненного кикеринским заводом П.К.Ваулина для Международной строительно-художественной выставки в Петербурге в 1908 г.(20) Общий замысел его принадлежал П.В.Кузнецову, а скульптуры ( в том числе, «Спящие мальчики»)) —Матвееву. (Сейчас копия этой композиции, выполненная из мрамора, помещено но западном склоне недалеко от дома садовника.)
Почти у самого берега при спуске с лестницы Иакова путника встречал майоликовый фонтан «Тритон», созданный А.Т.Матвеевым, к сожалению, в настоящее время также не существующий.2' Выше, в центре «орхестры» на круглой архаично приземистой каменной колонне в 1911 г. была помещена скульптура Матвеева «Юноша» (не сохранилась; заменена работой «Пробуждающийся»). По обеим сторонам лестницы были высажены молоденькие кипарисы — античный символ вечности и упокоения. Несколько выше с лестницей соединялась площадка грота-руины, сложенного из природных необработанных камней ток, как
строили еще в архаической Греции.
С его внутренней стороны было вмонтировано керамическое рельефное тондо «Пан и Нимфа» работы А.Л. 0бера (?). Его сюжет - неистовый грубый Пан, преследовавший нежную нимфу, был своеобразным олицетворением культурного мифа архаики в эстетике символизма, ее варварской неуправляемой стихии и гармонического природного начало.
На внешней стороне стены грота было помещено узкое керамическое панно М.А.Врубеля, заключенное в готическую по абрису синюю рамку. Оно изображает Ангела со свитком,(22) парного по размерам и замыслу одноименной работе художника начала 1890-х годов, предназначенной по свидетельству А.Б.Салтыкова для вставки в лицевое зеркало камина.(23) Скорее крымский вариант также предназначался для отделки печи или камина. А.А.Голиченко считает, что это изображение Архангела Михаила — небесного патрона художника, однако, думается, что для такого утверждения нет достаточных оснований. Во-первых, Архангел Михаил отсутствует среди библейских персонажей, которых когда-либо изображал Врубель. Во-вторых, иконографически ангел со свитком не похож на Архистратига Михаила, обычно держащего в руках меч или копье. Скорее, врубелевские ангелы в белых одеждах, напоминают действующих лиц Откровения Иоанна Богослова: «И видел я другого Ангела сильного, сходящего с неба, облеченного облаком; над головою его была радуга, и лице его как солнце, и ноги его кок столпы огненные. В руке у него была книжка раскрытая». (Откровение, гл. 10:1,2)
По обобщенности рисунка майоликовые ангелы (находящийся в Кучук-Кое и опубликованный А. Б. Салтыковым) весьма схожи с ангелами, введенными Врубелем в орнамент 1888 г., предназначенный для Владимирского собора.(24) Любопытно, что эскиз этого орнамента принадлежал кок раз В.Д.Замирайло. Возможно, он и был инициатором воплощения в майолике каких-то хранившихся у него, но недошедших до нас эскизов великого мастера, ко второй половине 1900-х годов уже безнадежно больного. Нельзя также исключить того, что идея перевода в майолику врубелевских эскизов возникла как раз в связи с созданием ансамбля Кучук-Коя.
Появление изображения Ангела со свитком на лестнице Иакова, по которой, согласно библейскому тексту, на небо восходили ангелы, безусловно закономерно. В то же время, для обитателей Кучук-Коя это был своеобразный мемориальный знак — память о великом художнике и друге владельца усадьбы. Вместе с тондо Обера врубелевское майоликовое панно зримо воплощало характерное символистское двуединство — языческого и христианского, света и тьмы земного и небесного. Собственно, в более широком смысле, это было одно из проявлений излюбленной понятийной пары русских символистов — Аполлона и Диониса, обозначавшей множество антиномий — классики и архаики, разума и чувства, науки и религии, личности и общество, гармонии и животного хаоса, нравственности и красоты, философски разработанных еще Фридрихом Ницше. Как писал о нем Андрей Белый: «Духом Диониса назван он биение жизни; духом Аполлона — жизнь творческого образа».(25)
Следующей остановкой на лестнице Иакова была беседка-мостик, напоминавшая короткий тоннель. Его кровлей служил мост над лестницей, по которому проходила одна из поперечных аллей, расположенная несколько выше по рельефу. Его углы «поддерживали» фигуры юношей-«атлантов», исполненные А.Т.Матвеевым из цемента в технике горельефа. Стены и потолок беседки были расписаны П.В.Кузнецовым, Круглый живописный плафон изображал орнамент из листьев глицинии; вокруг него располагалось четыре круглых медальона с вазами и фруктами. На западной стене помещалась фреска, представлявшая собой групповой портрет семьи В.С.Сергеева -строителя дома и друга семьи Жуковских (не сохранилась). На восточной стене была фреска с изображениями резвящихся амуров — посланцев любви (не сохранилась). Аллегории семейной любви и дружбы, которые очевидны в содержании фресок беседки-мостика, весьма точно символизируют атмосферу «сотворения» Кучук-Коя, в основе которой — дружеские и семейные связи, скрепленные любовью друг к другу и к месту, соединившему всех радостью созидания.
Еще выше, у предпоследнего пересечения лестницы Иакова с одной из поперечных аллей, на выступе подпорной садовой стенки был помещен рельеф А.Т.Матвеева «Поэт». Его появление именно здесь — в верхней части лестницы, воплощавшей Духовное восхождение, думается, неслучайно. Русские символисты, немало размышлявшие над природой и назначением поэтического дара, пытались восстановить прошлую значимость поэта (не стихотворца-ремесленника) как личности, жизнь которого сама по себе есть форма творчества, форма высокого искусства. Эта трактовка, да и сама позиция «жизнетворчества» были, скорее всего, очень близки насельникам усадьбы, творившим вокруг себя сложный мир символов, исполненный высокой поэзии и литературных, исторических, художественных метафор.
Параллельно лестнице Иакова, почти по главной оси дома, под небольшим альпинарием, располагалось еще одна — каскадная лестница. Ее начало и конец отмечены постановкой на парапетах парных скульптур Матвеева. (Сейчас расположение скульптур не полностью совпадает с первоначальным). Вверху — «Засыпающий» и «Задумчивый», внизу — «Задумавшийся мальчик» и «Пробуждающийся мальчик».
Тему нисходящего сна, размышлений, грез — лейтмотив скульптурного убранство парка — продолжала мраморная матвеевская «Нимфея» — дева—водяная лилия, кувшинка, размещенная в центре бассейна но площадке перед каскадной лестницей. Хорошо видимая от дома ее небольшая грациозная фигурка, созданная в 1911 г., завершила скульптурный ансамбль, став его смысловым центром. (К сожалению, изваяние — копия первоначального, было в 1994 году вновь утрачено из-за преступного попустительства и варварства).
В греческой мифологии нимфы — это прекрасные дочери лесов, рек и гор, покидающие свои тайные убежища только ночью при лунном свете, это местные божества, одухотворяющие каждый крошечный ручеек, рощу или скальный грот — олицетворение живой многоликой природы. Кроме того, нимфы — богини поэзии, легендарные воспитательницы Аполлона. Кувшинка — цветок источников и водоемов, оберегаемых нимфами, спутница нимф, порождение их всепроникающей животворящей энергии, наполняющей природу жизненной силой, красотой и поэзией. Неслучайно, Нимфея была установлено в водоеме, где росли водяные лилии и кувшинки различных оттенков, а также голубой нильский лотос.(26)
По словам Андрея Белого, «символ есть образ, соединяющий в себе переживание художника и черты, взятые из природы».(27) Согласно этому определению, матвеевская Нимфея может служить точным символом самого Кучук-Коя, рожденного гармонией природы, дополненной и преобразованной творчеством. Значимость для усадьбы этой смысловой параллели в определенной степени подтверждает тот факт, что стену дома садовника П.В.Кузнецов предполагал расписать композицией «Рождение Нимфеи».
Обилие парковой скульптуры и керамики позволяет увидеть в ансамбле Нового Кучук-Коя еще один важный смысл, присущий русским усадьбам эпохи символизма XX в. Вернее, именно в этот период старинные или, напротив, вновь создаваемые усадьбы были осмыслены в этом качестве. Не случайно как раз тогда некоторые ансамбли, начинают функционировать по-музейному — владельцы открывают свои родовые сокровищницы для посещения публикой, комплектуют, собрания портретов, исторических картин, гравюр, мебели, формируют мемориальные комнаты, тщательно сохраняют, начинают описывать и публиковать семейные архивы, документы из своих усадебных "древлехранилищ".
Известно, что Я.Е.Жуковский собирал не только живопись, но и керамику Врубеля. В 1901 г. он писал в письме художнику: «Я просил снять фотографию также и с группы имеющихся у меня изразцов по твоим рисункам, не знаю только, пожелает ли Дягилев поместить эту группу».(28) (Эта фотография была помещено в журнале «Мир искусство»).(29) Обустройство своей усадьбы позволило ему, с одной стороны, расширить территориальные границы своего собрания, с другой — придать части своей коллекции качества монументальных произведений. Отдельные абрамцевские изразцы (или их кикеринские собратья (?), сделанные по тем же врубелевским формам) и камерные майоликовые панно стали по его воле неотъемлемой принадлежностью архитектурного ансамбля Кучук-Коя. Крымская усадьба стала для Жуковского в определенном смысле обширной залой под открытым небом для экспонирования коллекции современной скульптуры и керамики. Причем нюансы «экспозиции» были всесторонне продуманы владельцем или самими авторами — А.Т.Матвеевым, П.В.Кузнецовым, П.С.Уткиным, В.Д.Замирайло. В любой по размерам городской квартире или особняке эти произведения вряд ли получили бы столь же оптимальную среду для восприятия. В то же время, постепенное обживание сада, украшение его произведениями искусства в чем-то напоминало обустройство квартиры, которую арендуют в чужом доме, а потому старательно украшают «своими», дорогими сердцу мелочами.
Художники активно повлияли и на композицию обширного парко в Кучук-Кое, который может служить уникальным примером русского паркостроения эпохи символизма. Как и дом, парк был создан без подробной предварительной архитектурной проработки. Он складывался постепенно, дополняясь на протяжении всего строительного периода. При оформлении тех или иных парковых фрагментов учитывались существующие деревья и особенности берегового рельефа.
Среди приемов парковой композиции преобладала планировочная асимметрия и дробление на мелкие, чаще всего замкнутые, пространства, чередующиеся по принципу цветового и объемного контраста. Разбивая парк, его творцы задали своеобразный прерывистый ритм парковым «интерьерам» — максимально разнообразным, замкнутым и друг с другом разобщенным. Распавшись на «микро-садики», не очень большая территория парка (всего 5 га) обрела, таким образом, большую «протяженность» для восприятия и богатейшую палитру несхожих пространственных ощущений, стала эмоционально чрезвычайно насыщенной.
Вершину западного склона усадебного «амфитеатра» завершал небольшой «Хаос» — площадка, украшенная нагромождением больших камней, откуда открывался далекий морской вид на окрестности. Здесь были высажены аллепские сосны, банановые пальмы, агавы и юкки.(30) Ниже расположилась небольшая роща ливанских кедров, под ней насыпной холм, усаженный кипарисами — природная беседка, напоминающая пирамиду За «орхестрой» появилась аллея платанов немного поодаль -оливковая роща. Под домом был разбит альпинарий, главная поперечная аллея обсажена белыми акациями и глицинией, на ней появились финиковые пальмы, К востоку от главного дома был устроен трехступенчатый каскад бетонных бассейнов, утопавших в зарослях бамбука и ирисов; эта часть усадьбы носила название «Дебри». Даже простое перечисление по-разному трактованных частей парка показывает, что его замысел состоял в нарочитой мозаичности составляющих, в намеренной контрастности соседних древесных крон и цветочных оттенков. Можно предположить, что идеальным прообразом парка послужил Никитский ботанический сад, как раз демонстрировавший максимальное древесное и растительное многообразие.
Отдельные старые деревья и новые посадки кипарисов, акаций, платанов, ливанских кедров, каменных дубов и пиний были дополнены тропическими юкками, агавами, пальмами и зарослями бамбука — экзотами, характерными для парков рубежа веков. Все это будущее заморское великолепие перемежалось молодыми кустами сирени, вьющихся, кустарниковых и штамбовых роз, полянками душистых трав и ирисов. Однако, стоит подчеркнуть, что творцы Кучук-Коя превращали в цветущий сад каменистое и скудное растительностью место (которое именно благодаря этим качествам, так напоминало им выжженные солнцем горы Греции). В начале XX века парковые насаждения еще были очень малы, а потому тот прекрасный, благоухающий, тенистый парк, который можно увидеть в наши дни был в большой степени плодом мечты его создателей.
Акварели П.С.Уткина позволяют увидеть его глазами первых насельников. Если сейчас каждый уголок ансамбля кажется замкнутым парковым интерьером и по своему замыслу токовым и является, в 1910-е годы вся территория усадьбы легко просматривалась из конца в конец. Небольшие плодовые деревья могли соперничать по размерам с тоненькими пирамидками кипарисов, теперь таких могучих и монументальных. Крошечные сосенки были ниже раскидистых агав, о вместе они были вполне соизмеримы с цветами ирисов. Можно легко представить, как радовались взрослые и дети семьи Жуковских каждому новому зацветшему деревцу или кустику. Возможно, благодаря этой неизбежной молодости парко, его растительный ассортимент и оказался таким разнообразным — владельцам хотелось иметь все возможные крымские редкости, а открытые солнцу склоны вполне могли принять их саженцы — редкие старые деревья не мешали им расти.
Камертонами настроения каждой отдельной части паркового ансамбля служили скульптуры А.Т. Матвеева, как бы обозначавшие темы для их образного восприятия. Их отвлеченные или мифологические названия были весьма характерны для искусства символизма — «Нимфея», «Купальщица», «Поэт», «Задумчивость» «Утро» («Пробуждение»), «Вечер» («Сон») (последние два — барельефы на стенах дома садовника) и другие. Хотя большинство их изображало мальчиков — «спящих», «пробуждающихся», «задумчивых», «сидящих» — в мягкой пластике их фигур художник не столько следовал анатомической верности, сколько пытался выразить внутреннюю гармонию чистой человеческой души, соприродной божественной красоте окружающего мира.
В поэтике символизма, устремленного к легкому намеку, недосказанности, многозначности, наконец, всегда подразумеваемой внутренней значительности часто использовались мотивы глубокой задумчивости, молчания, сна. Как остроумно констатировал Г. Ю. Стернин, это «привело к тому, что бродящие, стоящие или сидящие молчаливые фигуры вошли в самый расхожий набор изобразительной лексики 1900-х годов».(31) Нетрудно заметить, что мотив сна — ведущая смысловая и пластическая метафора Кучук-Коя. Исследователи давно обратили внимание на этот сюжет как весьма характерный для «Голубой розы».(32)
Впрочем, антиномия сновидений и реальности — излюбленная понятийная пара не только искусства, но и литературы русского символизма. Наиболее близким языковым эквивалентом произведениям «голуборозовцев» Г.Ю.Стернин считает поэзию К.Д.Бальмонта. По его мнению: «Элементарный статистический анализ коварного состава его сочинений обнаруживает пристрастие поэта к «снам» и «грезам», а его обращение со словом-звуком, словом-образом придает его речи ту импрессионистическую фактуру, которая размывает материальные очертания предметов».(33) С этим нельзя не согласиться, тем более, что в стихах Бальмонта (их обильно цитировала и А.А.Галиченко), никогда не видевшего крымского имения Жуковского, можно с легкостью найти его многочисленные словесные портреты. Вот один из них, содержащийся в вольном переводе из Теннисона, прежде всего характеризующий мироощущение переводчика:
«Глаза полузакрыв, кок сладко слушать шепот
Едва звенящего ручья
И в вечном полусне внимать невнятный ропот
Изжитой сказки бытия.
И грезить, и дремать, и грезить в неге сонной,
Как тот янтарный мягкий свет,
Что медлит в высоте над миррой благовонной
Кок будто много-много лет.
Отдавшись ласковой и сладостной печали,
Вкушая лотос день за днем,
Следить, как ластится волна в лазурной дали,
Курчавясь пеной и огнем.
И видеть в памяти утраченные лица,
Как сон, как образ неживой,
Навек поблекшие, как стертая гробница,
Полузаросшоя травой. ...»
Теннисон. Вкушающий лотос. Перевод К.Д. Бальмонта. 1898 г.
Зыбкость, преходящесть ощущений, импрессионистическая размытость, так ясно выраженные в этих строках, как это ни парадоксально, были присущи не только станковым произведениям художников «Голубой розы», но монументальным керамическим панно и скульптурам Нового Кучук-Коя. Майоликовые плоды и ветви были окружены настоящими плодами и ветвями деревьев, горельефы и круглые скульптуры то терялись, то выступали вперед из пышной зелени парка. Собственно, парковое окружение, игра света и тени, создавали визуальную «размытость» декора и скульптурной пластики усадьбы.
Очень важное значение в облике и семантике ансамбля играли плодовые деревья цветники, их породный состав и цветовая палитра, возможно подбиравшиеся под общим патронажем П.В.Кузнецова. Идея создания сада «вечной весны» — анало